Брагинский до умопомрачения любил, когда вокруг было тихо, когда никто не лез в его дела, когда мир был полон благодушия и спокойствия. Сказывались многочисленные войны, которые ему то и дело приходилось вести чуть ли не по любому поводу. Фактически, большая часть этих кровавых событий были самой что ни на есть банальной самообороной. Ну, кроме тех случаев, когда союзнички, чтоб им ни дна ни покрышки, ну да и Бог с ними, как говаривал Меньшиков, просили оказать содействие русской армией, такой вот невероятной.
Настолько невероятной, что от воспоминаний о Крымской войне Ивана до сих пор охватывало величайшее омерзение. Как же… да как им… ладно, можно перевести дух. Уж теперь-то вся эта просвещённая Европа не сунется к нему. Не влезет в его, и только в его войну, развязанную за всех славян на Балканах. Может, неправильно под таким углом рассматривать Апрельское восстание в Болгарии, однако оно помогло получить полную свободу от унизительного Парижского договора, развязало руки, дало абсолютный карт-бланш.
***
Ему нравилось в походе. Быстрое продвижение, поскольку время действительно оставалось в относительном смысле врагом – кто знает, вдруг всё же те, кого он желал видеть друзьями, выступят на стороне Османской империи? Тогда ему придётся туго. Нежелательный исход событий, так считали все. Впрочем, с Австро-Венгрией удалось договориться, Германская империя была им другом, так что… Оставалось лишь действовать по разработанному плану. Всё же не дураки делали, а генералы, министры, их помощники, даже сам император руку приложил. Поневоле Ванька заразился их уверенностью в благополучном исходе. Однако обсуждал саму кампанию лишь перед непосредственным отправлением на фронт. Конечно, Александр Николаевич не горел желанием отправлять лично Брагинского в сражения, однако уступил, обязав лишь регулярно извещать о происходящем. И, разумеется, о собственном состоянии, чтобы можно было успеть принять какие-нибудь меры.
Дунай форсирован, Румыния поддерживает. Чего же более? Осталось лишь перебраться через Балканский хребет и продолжать в том же темпе. Время, время…
Однако возле Плевны наступление остановилось. Первый штурм оказался достаточно успешным – даже умудрились в сам город попасть. И ладно, что потом всё равно вытурили за стены, успех-то был. Однако Иван, вздохнув, решил, что это явно теперь не на один день (как в воду глядел, выяснилось позже) и потому вполне можно забросить европейский театр военных действий и отправиться домой. На азиатском-то театре всё было в порядке – он это просто знал, как знают птицы о том, что пришла пора лететь на юг, поскольку наступает осень. Или даже как деревья чувствуют приближение холодов. В общем, сложно объяснить некоторые вещи словами.
***
То верхом, целый день трясясь в седле, то на различных судёнышках речных, от скуки перечитывая письма из дома, продвигался Иван Брагинский, Российская Империя, к своему дому. Долго, но всё же не так, когда он вскачь мчался из Владимиро-Суздальского княжества в Новгородскую землю. Дороги, что ли, знать лучше стал?
- Эй, я приехал! – огласил он пустое здание своим жизнерадостным голосом. Возможно, кто-то из обитателей поехал куда-то по своим делам, но от подобного даже обидно слегка становилось. Он так надеялся посидеть в кругу своих, выпить чаю (или водки – когда сестры уйдут), а никого не было. – Ау, есть кто?
Вешалка крякнула под накинутой на неё верхней одеждой. Сверху ведь и шляпу дорожную закинул. Рост, благо, позволял Ване делать многое.
«Ну раз никого, похоже, нет, поваляюсь-ка я в гостиной, на диване», - решил Россия, подымаясь по лестнице на второй этаж.

Отредактировано Russia (18 июля, 2014г. 04:18:57)

По лестнице он подымался спокойно, пружинисто, хоть и успел где-то обзавестись лёгким ранением в ногу. Хорошо, что оно оказалось практически не заслуживающим внимания – разве что изредка Иван вспоминал об этой неприятной мелочи. Да и о перевязке и прочих предписаниях полкового лекаря тоже вспоминал от случая к случаю, благо, здоровье и состояние дел позволяли пока чихать на такие вещи. Однако пренебрегать мелочами всё же не стоило. Хотя бы и потому, что когда-нибудь они могли стать действительно важными.
Но сначала, конечно же, Брагинский повалялся бы вволю на диване, а уж потом лениво отправился бы смывать с себя дорожную пыль, и только тогда занялся бы осмотром этой «царапины», как он её определял для себя сам. Раз уж дома никого не оказалось…
Точнее, почти не оказалось. К столкновению с младшей сестрёнкой Ваня оказался не подготовлен. Впрочем, он устоял, не отступил ни на шаг, даже подхватил Наталью, придержал, чтобы не упала случайно, не расквасила свой чудный носик. Нельзя же портить такую красавицу кровью на лице и сломанным носом. Это не есть хорошо, так сказать. А Беларусь всегда была настоящей красавицей. Самой что ни на есть сказочной.
- Натали, - ласково произнёс он. С некоторым запозданием, выслушав заодно про Державина. Неужели он всё ещё на полках где-то стоит? Вроде бы Иван куда-то его носил, а на место не ставил. Или ставил. Не разобраться. Потому что изданий Гаврилы Романовича у него было несколько, даже пара с собственноручной подписью поэта. – Ну а кто ещё? – улыбаясь, заметил Российская империя. – Или ты ожидала увидеть Его Императорское Величество с семьёй? А то и вовсе какого-нибудь воздыхателя?
Он был так рад встрече с сестрой, что попросту обнял её после своего краткого и не слишком-то содержательного монолога из риторических вопросов. Приятно чувствовать себя дома, ощущать присутствие родных… ну, или в случае с некоторыми, не только родных. Всё же резиденция России, не какой-нибудь там загородный – да хоть бы и парадный, или как там его определяют, - императорский дворец. Совершенно иной уровень протекающих внутри взаимоотношений, что бы так кто ни думал где-то там, у себя.
- Сидеть с осаждающим войском всё-таки очень скучно, Натали. И как тебе его произведения? Правда, они хороши? – Брагинский, как всегда, говорил мягко, бережно, незаметно передвигая Арловскую перед собой. Всё-таки по лестнице подняться было надо. – Как дела дома? Надеюсь, всё в порядке? – Конечно же, Ванька прекрасно из писем знал, что творится под крышей родного дома (почти родного, но это уже мелочи), но хотел узнать новости от непосредственных участников и свидетелей. Так ему казалось куда как интереснее. Потому что все они милые, когда говорят.
«А если что, эти следы не я оставил», - запоздало решил Ваня, вспомнив о типичной уличной слякоти в это время года. К тому же, в пути его совсем не посещали мысли о таскаемой на сапогах грязи. А вот сейчас что-то вдруг да вспомнилось. А ещё ведь запахи пороха, раздольных степей, лесов да  полей, хребта Балканского, множества дней в пути… Пыль, смешанная с погодой. Впрочем, как и всегда – разъезды, разъезды, походы, плавания. Широкий выбор развлечений для огромной страны, лежащей не в самых удобных климатических зонах.

Одно удовольствие иметь всё понимающую младшую сестру. Вот если бы только не приходилось ей чуть ли не в каждом письме напоминать, что Ваня отнюдь не будет рад её побегу на фронт (потому что Иван прекрасно знал свою сестрёнку, но слова подбирал самые мягкие и убедительные, никак прямо не выражая эту свою мысль), пусть даже и с благими намерениями. Нечего делать женщине на войне – во всяком случае, в современном виде этой самой войны, любимой политической игрушки любого мальчишки, вне зависимости от его возраста.
Скучно, значит, без него в доме. Брагинский даже не предполагал, что подобное вообще возможно. Что же, видимо, народная мудрость «век живи – век учись» опять оказалась как нельзя кстати. Ох уж эта палочка-выручалочка из закромов фольклора, пользоваться и пользоваться, всегда к месту и времени будет. И Державин, оказывается, может кому-то показаться слишком взрослым. Хотя сам Ваня находил его поэзию несколько вычурной, а всё из-за пушкинского творчества, такого разнопланового и легко запоминающегося. Впрочем, поговорить о целой плеяде, растянувшейся на невиданно огромный срок, талантливых писателей и поэтов можно будет и после. Сейчас идёт война, а потому всё следует направить на достижение победы.
Как чудесно было оказаться дома! Конечно, он и так был там совсем недавно – почитай, только в апреле начались активные поползновения вроде объявления войны и отправления на фронт, а до этого… Ну, разве что дорога заняла какое-то время. Но всё равно приятно пребывать в родных пенатах, таких чистых, спокойных.
- А, царапина, - безмятежно отмахнулся от вопроса о самочувствии Россия, вытягиваясь на диване. Господи, он уже успел отвыкнуть от пленительной расслабленности, от чарующего обещанием кратковременной «обломовщины» без последствий дивана. Он чуть не задремал, пока Беларусь кратко обрисовывала происходящее в доме. Хотя, если подумать, Иван не так уж и устал с дороги. Просто очень уж устроился хорошо, позволил себе расслабиться, ненадолго позабыть об обеих кампаниях по разные стороны Чёрного моря, старика Понта.
- Дела, дела… Когда я уезжал, говорили о втором штурме Плевны, - размеренно, с неизменной улыбкой глядя в пространство, поскольку восстановление событий требовало определённой рассеянности по отношению к реальности, говорил Брагинский. – Потери меня беспокоят. Их можно было бы избежать, я думаю, однако проводить прямо на полях брани перевооружение… Неудачная затея. Наша боевая подготовка выше, но сбрасывать со счёта новейшее оружие, которое им поставляют из Великобритании и Штатов нельзя. Дунай весело было форсировать! Сначала расстроили им дунайскую флотилию, потом наводили переправу. Правда, в районе Зимницы сначала пришлось повоевать, а потом…
Какой же, в сущности, Ванька мальчишка, ему только дай поучаствовать в сражении. Хотя его можно оправдать, если вспомнить, как часто ему приходилось защищаться. Наверно, привычка осталась, а применять уже почти некуда – больно стал мир сложным и чрезмерно многословным.
- Ну, во всяком случае, на Балканах пока всё обстоит именно так, - подытожил свой рассказ парень. – Вот со стороны Кавказа… но там вроде как всё было более-менее в порядке, разве что опять, похоже, будут крымские грабли из-за зимы.
Ненадолго в его чистых глазах мелькнул недобрый огонёк. Не любил Иван Брагинский эту позорную страницу, ох как не любил, а ведь предупреждал Николая Павловича, предупреждал, что не стоит рассчитывать на благодарности. Правда, со стороны России подобное отношение к другим странам, с которыми он всегда хотел быть другом, являлось приступом хандры.
- Я ведь всё равно ненадолго, Натали. К началу зимы мне нужно успеть вернуться, - сообщил Россия. Конечно, это был верный способ расстроить Арловскую, однако рано или поздно всё равно пришлось бы если не прямо сказать, то разъяснять, куда это он тут поехал, хитрый какой, прямо будто только вчера получил высокий чин в Третьем отделении Его Императорского Величества Канцелярии. – Ох, ну мне уже как-то немного не по себе от количества рецептов закваски… - вяло улыбнулся он.

В этом холодном, простуженном, полном карьеристов и чиноугодников вместе с прочим отребьем человеческого духа, хотя, видит бог, встречаются и настоящие жемчужины, ведь люди сами по себе смесь различных черт характера, а ещё таком сыром, светском и до зевоты скучном Петербурге России нравилось временами, когда на него не накатывала меланхолия из-за серой и нудной погоды. Хорошо ещё, подобное случалось редко, и хандра собственной страны не являлась головной болью для императора, у которого и так навалом было собственных проблем, вроде смерти старшего сына, своеобразных взаимоотношений с женой (на которой, между прочим, женился по любви, а потом вдруг оказался не примерным семьянином), проведение реформ во имя укрепления и развития страны, деловая переписка и прочее, прочее, прочее. Сердцем понимая заботы его, Брагинский старался лишний раз не тревожить Его Императорское Величество; впрочем, тот сам нередко вызывал Российскую Империю к себе и говорил с ним о делах, о пустяках, о важном и о незначительном, делился своими проблемами, высказывал своё мнение, выслушивал Ваньку, расспрашивал его, а потом прощался; и каждый шёл заниматься своими непосредственными делами. Разве что в поездки дипломатические Россия редко ездил, поскольку политику недолюбливал.
Увлёкшись собственными мыслями, Иван не сразу даже услышал вопрос младшей сестры о Державине. Впрочем, его скорее одолевали не дельные мысли, а активная борьба размышлений о делах военных с накатывающей дремотой. Проклятый диван, он слишком уютен.
- Ну, такова жизнь, - философски заметил Брагинский. – Со временем всё искажается. Меняется отношение к различным периодам истории, вкладываются в умы новые идеи, так что… Да и оценивают все на основе того, что составляет их самих. – Страна с именем гордым прикрыла глаза, вспоминая Гаврилу Романовича, с которым он, бывало, сталкивался при дворе старой доброй Екатерины Второй. Великая была женщина, даром что иностранка. Сердцем и душой она стала близка своей новой родине и сделала немало для её возвышения. – Человек он был непростой, Натали. Он был прямой и честный, за что его терпеть не мог весь двор. Ну, ты же знаешь этих напыщенных господ, что тут рассказывать! А ещё характер его был достаточно резким. Впрочем, он… - с удовольствием рассказывал вернувшийся ненадолго домой Ваня, то и дело вспоминая какую-нибудь забавную историю тех лет, которая могла и не дойти до Беларуси.
Он оживился, но едва рассказ окончился, вновь стал спокойным и равнодушным, погрузившись в собственные мысли. Он ведь не сразу зашёл домой, а сделал крюк, чтобы узнать новости о Плевне. Увы, оказались они неутешительными. Впрочем, радовало то, что туда вызывали Тотлебена, посоветовавшего всё-таки осадить город, коли штурмом брать не удаётся. Хороший он инженер, герой Севастополя. А поскольку осада – дело скучное, то он вполне мог побыть дома несколько дольше, чем предполагал. Хотя нет, на месте сидеть России претило, так что он наверняка уже в конце ноября опять будет рассматривать в бинокль укрепления противника, на цыпочках прокрадываться на передовую и сбегать от командования.
- Что? – не сразу выбравшись из плена мыслей, переспросил Брагинский. Потом положил свою прохладную ладонь на лоб Натальи. – Нет, ты определённо заболеваешь. Николай Павлович уже больше двадцати лет в земле сырой, Царствие ему небесное. И не вызывал меня Александр Николаевич, и поручений никаких. Мне что, теперь и приехать нельзя самому, да? – ласково, с привычным добродушием пожурил он сестрёнку. – На самом деле Шильдер-Шульднер пригрозил передать меня на руки Скобелеву, чтобы тот меня со всеми предосторожностями отправил к Николаю Николаевичу, а уж он бы вернул меня домой за непослушание. – Тут Иван рассмеялся, негромко и мягко. – Подумаешь, вместе с штурмующими прорвался в город, а потом с ними отступал, это ведь совсем не страшно.
И сразу Брагинский стал вновь совсем живым и полным радости жизни. Впрочем, он ведь и так не собирался задерживаться в Петербурге, ему больше нравилось в Москве, белокаменной и златоглавой, а по железной дороге до неё было почти что рукой подать. Может, не стоило так оттягивать своим способом возвращение домой? Он ведь сознательно сделал тогда выбор ведь.

Отредактировано Russia (24 июля, 2014г. 17:58:08)

Изумительные, с детской жадностью взирающие на окружающий мир глаза смотрели на Наталью как-то грустно, из-под полуприкрытых век с пушистыми ресницами. Какая же она эмоциональная. Впрочем, Иван сам служил истоком бесперебойного беспокойства для сестёр. То не выкурить его из дому, то с боёв силком не затащить, а то и вовсе на семи ветрах в море вырвался. И такое бывало. Недалеко разве что, от порта до порта, из Петербурга куда-нибудь в Копенгаген, Хельсинки… но всё равно не дальше Балтийского моря. Хотел было с Крузенштерном и Беллинсгаузеном отправиться в первое кругосветное плавание русских судов, но, как всегда, не пустили. Политика, видите ли, коалиции, а ему теперь никуда не съездить просто так. Тоска, перемежающаяся унылой беготнёй по Европе. Тоже унылой и безрадостной. И то – это происходило уже после отплытия. Брагинский тогда долго стоял на причале, провожая корабли…
Но проделка с сапогом оказалась, мягко говоря, неожиданной. Как переход Суворова через Альпы. Россия даже опешил слегка. В такт своим комковатым и не оформившимся в словах мыслям он шевелил пальцами ног. Надо же. Шевелятся, мерзавцы. А то как промочил ноги в Дунае, так только сочное хлюпанье от них слышал, с причмокиваниями. И так вокруг него командование прыгало, как с хрустальным. Если бы его хоть насморк мог прохватить, так ведь сейчас относительно всё в порядке, наблюдается подъём в различных сферах, так что зря гоняли лекарей. Простуда, ишь ты. Выдумки это, пустые хлопоты.
Но верно говорит Наталья. Кто, как не Иван, позаботится обо всей империи? Однако внутри Брагинский противился подобному положению, поскольку чувствовал себя если не птицей в золотой клетке, то хотя бы просто подчинённым року. Скудный привкус фатализма из «Героя нашего времени» когда-то отправил ему немало спокойных дней. Ох уж эта пресловутая сила слова, никуда от неё не сбежать, не скрыться.
- Разве я вас неволю? – наконец вымолвил Ваня, выслушав Арловскую до конца. – Петербург слишком светский, чему подтверждение – кипа визиток. Могла бы проводить дни в балах… - закруглил незавершённую мысль Брагинский, несколько удивлённо наблюдая за тем, как ему пытаются вернуть сапог на место. То бишь на ногу. Неисповедимы мысли девичьи и дела господни, настолько неисповедимы, что хлопать ресницами Россия не стал исключительно потому, что давно уже вырос. Возможно. Или из-за того, что характера был дома, да ещё и на диване, традиционно флегматичного и инертного, что пресловутая восьмая группа таблицы Менделеева.
- Куда этой геенне огненной до нашего босоногого детства, - вздохнула непоседливая страна. Лишь веко дёрнулось, покуда в глазах мелькнула смутная тень нестерпимого ига Золотой Орды. – Натали, не нужно так за меня переживать. – «Меня и так берегут», - добавил он про себя. Даже зеркала души, эти чистые и незамутнённые озёра холодного цвета, не отразили в себе крамольную мысль о добровольном заточении. – Пока в стране дела идут своим чередом, пока никто не вмешивается, я не пострадаю.
Словами он играл из рук вон плохо, поскольку на дух не переносил ни политиков любой масти, ни дипломатов любой расцветки. Изредка только делались исключения – но они действительно стоили того. Эти подчёркивающие правило люди умели сражаться при помощи чего угодно, но только не привлекая грубую силу. Жемчуг, который Россия когда-то бездумно извлекал из своих рек. Драгоценность более скромная, чем заморская, однако родная и близкая.
- Natalie. – Французский из уст Брагинского звучал как-то странно. Относительно чисто, но с каким-то неуловимым привкусом акцента, связи с исконным, родным языком. Элита долго щебетала меж собой на языке Бонфуа, вот и результат – сама страна выучилась иностранным языкам. Оставалось лишь возносить хвалу Господу, что память услужливо укрывала беспамятством те, что больше никогда не будут нужны. – Natalie, что сегодня в театре? – Он приподнялся. Как будто никогда и не уходил из дома. Как будто его отсутствие было иллюзией, миражом, фикцией.
- Сначала перевязка, - устало произнёс мужчина, как-то хитро устраиваясь на диване – полусидя, подобрав разутую ногу, а другой безжалостно пачкая обивку. Пальцы, утомлённые как на войне, так и в пути, закатывают штанину, обнажая слой повязок. Тонкий, параноидальный. Уступка командованию. – Принеси чистого полотна, пожалуйста. И тёплой воды.
Всего лишь промыть и перевязать. «Царапина» почти затянулась, однако опасения заразны. А сестрёнка ведь не боится, да и куда как лучше справится. Самому Ивану перевязки не давались. Не его это дело.

Отредактировано Russia (4 августа, 2014г. 10:17:39)

Он ничего не говорил, словно ему наложили печать молчания на уста. Какая, в сущности, разница, чем именно его поранили? Если бы во второй половине девятнадцатого века кто-нибудь пользовался бы клинками, смазанными ядом, в ближнем бою, то, конечно же, Иван и сам бы начал понемногу беспокоиться. Сразу после того, как нога бы распухла, перед глазами появились бы различные предсмертные видения, состоящие целиком и полностью из сцен его жизни, а руки бы отплясывали нее хуже, чем пальцы проснувшегося похмельного пьянчужки. Что уж говорить о других симптомах отравления, вроде классического озноба, бледности, близкой к аристократической, слабом дыхании и общей вялости, хрипах? О да. Старые, добрые, приятные медленные яды, убивающие со скоростью греха, по капле просачивающегося в невинную детскую душу.
Брагинский слушал молча, наблюдая за тем, как Наташа перевязывает эту рану, эту царапину на излёте – где-то разорвался снаряд, и его зацепило. Солдаты, бледные, смолящие завёрнутый в бумагу табак, перешучивались, что Господь Бог просто не мог позволить Империи так глупо получить контузию, недостаточно хороший размах у войны. Были там и те, кто так и остался в земле. Чужой земле, за которую проливалась кровь русского народа. Славянские народы – братья навек. И в это люди верили, и шли за свои убеждения на верную смерть. Так было всегда. Или когда-то так не было?
Лучше ничего не говорить. Лишние слова – лишние тревоги, от которых Иван уже успел притомиться. Просто сидеть и смотреть, как ему перевязывают действительно пустячную царапину. Впрочем, как известно, мужчины либо приукрашивают полученные раны, чтобы скрыть неприглядную правду или показать себя в более выгодном свете перед молодыми барышнями, либо преуменьшают их значение. Знавал Ваня одного подпоручика, которому разворотило ногу, да так неудачно, что ни ампутировать нельзя, ни жить с ней нормально – тоже. В общем, уникальный инцидент. И что, спрашивается, говорилось девушкам на приёмах? Правильно, «не так уж это ранение и опасно».
«У Натали холодные руки. И они - подрагивают», - наблюдая за наложением свежей повязки, заключил Брагинский. На вопрос, не сильно ли она затягивает полотно, он лишь качнул головой: мол, не тревожься, в порядке всё, как раз так, как надо. Приятно же быть объектом заботы. Слушал же Россия младшую сестру не то что вполуха или там рассеянно, но вроде и не настолько внимательно, как в более спокойные времена. Впрочем, вынужденная придворная жизнь научила не только слушать и не слышать, сохраняя при этом самый что ни на есть заинтересованный вид, но и очень быстро мобилизовывать краткосрочную память, чтобы ответить на вопрос о прослушанном. Хотя ерунда это, Иван просто-напросто устал от всего.
Наложенную повязку он с интересом осмотрел, даже аккуратно потрогал своими грязными пальцами – хотя Пирогов, когда любопытное государство заглянуло к нему, полюбоваться на полевую хирургию, коротко отчитал за несоблюдение чистоты в медицинском отделении. А когда Арловская ушла, отработанным движением отправил второй сапог в краткий полёт на пол и с удовольствием вытянулся на диване, чтобы немножечко побыть литературным героем, Ильёй Обломовым. Созерцание потолка – что может больше разбередить философские струны загадочной русской души, окромя пресловутой выпивки? Разве что какие-нибудь очень личные встречи.
Казалось, он безмятежно и сосредоточенно всматривается в белизну изнанки пола, однако это была иллюзия: Иван самым бесцеремонным образом дремал. С открытыми глазами. Правда, скрип половицы под ногами Натальи мгновенно разбудил его. Ещё бы, в военное время даже секундная задержка гибели подобна. Пришлось стряхивать оковы и разворачивать принесённую афишу. Островский. Он замечательный драматург, конечно. Но…
- Боюсь, моя милая Наталья, я уже не в силах расстаться с диваном, - обречённо вздохнул Брагинский, устраиваясь поудобнее. – Он меня явно околдовал своей мягкостью. Утверждают, что дневной сон полезен. Проверить, что ли… нет, не стоит так беспокоиться, я вполне могу дождаться ужина. А Росси? Неужели Росси уже уехал? Я так хотел его увидеть ещё раз! – Казалось, что Ваня огорчён, но скорее его больше интересовала постановка Шекспира с Росси, чем возможность его увидеть. – С балетом же что? Или куда как лучше отправиться в Москву, в Большой театр? Как думаешь?